Крест на Красном обрыве

тец Серафим, человек строгой жизни и образованный, был духовником скита. Родился он в городе Глухове в 70-е годы XIX века, в крещении был наречен Александром. Отец его, Евфимий, был управляющим у помещика. Мать, Мария, была женщина кроткая и благочестивая, постоянно посещала храм Божий. В семье было двое детей — Саша и его старшая сестра. Матери его было открыто Богом, что он примет мученическую кончину. Когда Александр был еще мальчиком-гимназистом, мать как-то, проснувшись утром, плакала и говорила: «Сын мой, я видела во сне, что ты будешь мучеником». Мать непрестанно о нем плакала, а он очень любил и жалел ее. Как-то Александр играл на баяне и пел церковные песнопения. Мать слушала. Вдруг он заметил, что она плачет, и спросил: «Мама, что ты плачешь?» Она отвечала, что, когда он пел, она видела венец над его головой и Ангелов с ним, и опять повторила, что кончина его будет мученической. Эти слова матери глубоко запали в его душу. Александр так рассуждал: «Если кончина моя будет мученической, что искать мне в миру?». И, достигнув юношеского возраста, он удалился в Глинскую пустынь.

Мать Магдалина рассказывала, что много лет спустя, когда монахи жили уже в Аксайском ущелье, о.Серафим видел в тонком сне следующее:

«Идут они втроем — о.Анатолий, о.Феогност и о.Серафим по ущелью и видят — храм стоит, и такой храм! Красоты необыкновенной! Зашли в него все втроем, но о.Анатолий вышел из храма и убежал. И висят в этом храме пять горящих паникадил. Вот одно из них, центральное паникадило закачалось, будто кто-то толкал его из стороны в сторону, оборвалось и упало на пол. Второе паникадило закачалось и упало. Третье паникадило закачалось, но не упало, удержалось, а два паникадила висели неподвижно. «И я,— говорит о.Серафим,— от изумления проснулся».

Между двумя скитами, Медео и Кызыл-Жарским, было сообщение — ездили через горы на лошадях. Монахиня Магдалина вспоминала: «Отец Серафим приезжал к нам служить каждое воскресенье. Александра, Татьяна и Дарья пели на клиросе. Я петь не умела, пономарила. Но какие это были службы!»

В Аксайских горах монахи косили сено, выращивали картофель, у источника рядом со скитом сажали гвоздики, которые в небольшом количестве можно найти и сегодня. На другой стороне ущелья, через речку, находилась пасека, где жил старый пасечник-вдовец со своими детьми. Монахи любили бывать у пасечника и беседовать с ним.

Отец Серафим много говорил о конце мира и конечных временах, а духовных чад учил быть кроткими. Мать Магдалина вспоминала:

«Я молодая, красивая была, и коса у меня была дивная. Он заметил, что я собой любуюсь, взял ножницы и отрезал мне косу. Сначала я поскорбела немного, а потом поняла, почему он так сделал, и успокоилась.

Из рассказов о.Серафима о Глинской пустыни мне запомнилось, как его самого смиряли в монастыре. Он нес послушание в иконописной, но, кроме того, был прекрасный чтец. И вот, как великий праздник, ему непременно велят читать паремии. Отчитает, а архимандрит велит ему сразу в скит отправляться. Он плачет, не хочет идти в скит, хочет со своей братией в монастырской церкви служить Литургию (так красиво и торжественно там служили), а его — в скит, в уединение: смирял архимандрит. Ничего не поделаешь, плачет, но идет.

Отец Серафим имел кроткий нрав, а внешне был очень красив, но старался быть незаметным. «Это тело,— говорил он,— все равно что рубашку — сними да и брось».

А.С. Нагибина, 1992

А. Нагибина рассказывала:

«Перед тем, как служить, о.Серафим тщательно приводил себя в порядок. Всегда умоется, волосы приберет, одежду вычистит. А вне службы внешности своей придавал мало значения, даже юродствовал иногда. Спустился он однажды в город, зашел к Феодоре. Сели обедать. Тут приходит женщина, которую о.Серафим прежде не видел, смотрит на него внимательно. Ну и стал он нарочно чавкать да небрежно борщ есть. Женщина смотрела на него, смотрела, а как ушел, говорит Феодоре: «Ну и монах к тебе приходил! Разве это монах? Вот недавно была я в церкви на Медео, вот там служил монах! Да какой опрятный, да как служил благоговейно! Вот тот монах — так монах! А этот что? И растрепанный какой-то, и есть-то не умеет, и борода в борще, и капуста в бороде. Ушел и не вытерся». Мать Феодора смеялась: служил-то на Медео о.Серафим».

В Глинской пустыни духовником о.Серафима был иеромонах Домн (Аггеев), духовная связь с которым не прекращалась и после кончины последнего в 1908 году⁶.

Мать Магдалина рассказывала:

«Когда в семнадцатом году Царя свергли, такая страсть была! Женщины наряжались в священнические ризы, в митры, как архиереи, на телегах по городу ездили, песни пели, плясали. Такое кощунство! Я ночью к батюшке в ущелье побежала. Поднялась в гору, еще дверь в келию не открыла, а о.Серафим уже встречает меня и говорит: «Знаю, зачем пришла. Мне Домн сказал: «Серафим, Серафим, Царя убрали, и скорыми-скорыми шагами все пойдет к гибели».

Одной из первых жертв репрессий, последовавших за октябрьским переворотом 1917 года, стала духовная дочь о.Серафима монахиня Евдокия. Шло лето 1918 года.

Мать Магдалина вспоминала:

«Отец Серафим служил в то утро на Медео Литургию. Мать Евдокия пришла к нему исповедаться и причаститься, но забылась и съела головку мака, что рос у нас в цветнике. Отец Серафим принял у нее исповедь, но причащать не стал: «Нельзя, зачем ты маковку ела?» — и отпустил в монастырь. Как сокрушался он после: «Если бы я знал, что ее убьют, конечно, причастил бы ее».

А. Нагибина рассказывала:

«Вечером в монастырь пришли люди с винтовками, требуя выдать им генеральскую дочь. Напугались сестры, спрятали мать Ефросинию в амбаре за мешками с мукой. Красноармейцы, поискав и не найдя игумению, в отместку поставили у монастырской стены монахинь Евдокию и Анимаису и дали залп из винтовок. Матери Евдокии пулей пробило голову и снесло нижнюю часть лица. Мать Анимаиса была ранена в плечо и вскоре поправилась в одной из городских больниц.

Расстрел монахинь происходил на глазах сестер монастыря. Инокиня Феодора, близкая подруга монахини Евдокии, увидев ее обезображенное лицо, была потрясена и заболела от нервного потрясения, потому что окровавленное и изувеченное лицо всегда стояло у нее перед глазами. Мать Евдокия явилась ей во сне и сказала: «Феодора, что ты плачешь, чего боишься? Не плачь, ты же видишь, что я такая, какая была». После этого сна матушка Феодора перестала видеть обезображенное лицо и успокоилась.

В 1922 году монастырь закрыли, монахинь выселили, часть корпусов разобрали на строительные нужды».

Гора Аг-Жар (Белый Обрыв) в Аксайском ущелье. Как и гора Кызыл-Жар, оразовалась в результате землетрясения 1911 г.

Лето 1921 года было очень дождливым и закончилось сильнейшим наводнением-селем, который прошел в день празднования Тихвинской иконы Божией Матери.

Монахиня Магдалина рассказывала об этом:

«В этот день с утра не переставая шел дождь, а к полудню наползла огромная черная туча и хлынул небывалый ливень. Вскоре он прошел, стало светло и тихо, будто все замерло. Мы с сестрами читали вечернее правило в келье на Мохнатой сопке, когда услышали ужасающий грохот, доносившийся из ущелья. «Что такое?» — выбежали на улицу, смотрим с горы вниз и видим: река Малая Алматинка, вышедшая из берегов и превратившаяся в грязевой смерч, несется неудержимым потоком, срывая на ходу и заворачивая в месиво стремнины все, что преграждает ей путь. Огромные камни-валуны, вырванные с корнем столетние ели, как щепки вертятся в бушующем водовороте.

Через несколько мгновений поток снес архиерейскую дачу с находившимися там людьми, далее понес дома и жителей ущелья и устремился на город, еще не подозревающий о приближающейся к нему беде. За первым валом через небольшой промежуток времени последовал второй, потом третий... «Пропал город!» — кричали сестры. Четвертый, пятый...»

Сель ветвями пошел по улицам города. Все застигнутое им было снесено с лица земли и уничтожено. Около полуночи Малая Алматинка прорвалась в свое естественное русло — реку Весновку, протекавшую в то время за окраиной. Это спасло Верный от окончательного разрушения. Далеко за полночь стихия усмирилась, шум утих. Но еще много дней несла река по разбитому руслу грязевые потоки.

«А отец Серафим,— рассказывала мать Магдалина,— на праздник Петра и Павла приехал к нам всенощную служить — мы ахнули! — на лошадке через речку перескакал. У него конек был английской породы, такой красивый и смирный. Ему из монастыря маленького конька дали, а он его вырастил, Ванькой звали. Так Ванька куда хочешь батюшку возил.

Вскоре снова гроза была в горах. Молнии, как стрелы, били в корни деревьев. Мы вышли на крыльцо келии — о.Серафим, я и Александра Нагибина. Гром как ударит — и мы с ней в разные стороны, как горошины, полетели, я в одну сторону упала, она в другую. А он стоит — хоть бы что, посмотрел на нас и улыбнулся. Но боялся вооруженных людей, даже, говорил, дрожь пробирала, как их увидит.

От частых дождей этим летом отсырела и завалилась наша подземная церковь. Но впереди нам были уготованы несравненно большие испытания».

августе 1921 года все пятеро монахов Аксайского скита пошли в город в Никольскую церковь на праздник великомученика и целителя Пантелеимона. Двое из них, о.Ираклий и о.Пахомий, остались в городе, а остальные возвратились в горы.

Монахиня Магдалина сообщает:

«Перед праздником монахи в горах накосили сена, и батюшка велел мне после праздника вмч. Пантелеимона прийти и помочь его убрать. Я пошла с Медео. Подхожу к городу. На дороге встретилась матушка протодиакона, который у нас в Никольской церкви служил и говорит: «Монахов-то наших убили!» Я вытаращила глаза: «Каких?» — «Да вот, Серафима и Феогноста запостреляли». Как я закричала сразу, заплакала. Она видит, что я напугалась, и ничего больше говорить не стала. Побежала я в церковь — и там говорят: «Да, убили, и народ пошел туда». Варе, подруге моей, говорю: «Пойдем, Варя, в Аксай скорее».

Побежали мы, а уже вечер, стемнело. Вышли за город, там люди в сторону пасеки едут. Посадили нас на телегу. Полпути проехали — ночь наступила. Легли спать на улице, на телеге. Я не спала. И вот смотрю на небо — и как сейчас вижу — идут две звезды, такие звезды сияющие и рядом идут и идут. И кто-то мне говорит: «Одна звезда Серафима, другая — Феогноста». Как мы соскочили: «Варя, айда! Ой, Варя, вставай, пойдем!» — «Да куда пойдем, такая темень!» — «Нет, пойдем, пойдем».— «Да как же через речку переходить будем?» — «Пойдем на пасеку, у пасечников лошадь, переправят».

Соскочили, побежали, одни ночью по щеле. Прибежали на пасеку — там народ собрался, о.Пахомий, о.Ираклий, и о.Анатолий там. Речку перейти не решаются, она разлилась от жары и водой снесло мостик. Мы плачем: «Везите нас на ту сторону». А речка Аксай большая, бурная была. Очень опасно, такая сильная вода шла, и верхом — опасно. Но перевезли нас пасечники, все переехали. Побежали мы в гору к скиту. Пришли — ой-ой-ой! Я сказать не могу, в каком мы настроении были! Мы кричали! Кричали, плакали. Подошли к батюшкиной келье, а он, как убили его, так и стоит на коленочках, одной рукой за столбик держится, в другой — четки. А о.Феогност лежал в своей келье на лежанке, будто спал.

Отец Анатолий нам все рассказал:

«Вечером 28 числа приехали трое красноармейцев на лошадях с ружьями. Отец Серафим принял их в своей келье, напоил чаем с медом, постелил под елкой сена и уложил спать. Сам ко мне прибежал, говорит: «Какие-то подозрительные приехали, пили чай, молчали, как звери кругом смотрели. Положил их спать — не спят, все разговаривают».

Отец Серафим всегда проповедовал о конце мира. Всегда, кто бы к нему ни пришел, не боялся, говорил, разъяснял, что будет; об этом времени, что сейчас идет, он все рассказывал. Вот и говорит ему о.Анатолий: «Ты не ошибись, что сказать...» — «Какое там, я их боюсь, у меня вся душа трепещет».

Легли эти трое спать, а о.Серафим не спал. Наверное, правило на улице читал, раз на коленочках и четки с ним. Под утро красноармейцы подошли к нему, наставили ружье в спину, он и закричал: «Анатолий!» Закричал, а они в это время выстрелили. Отец Анатолий понял, что они убили его, и побежал на гору и по горе вниз, на пасеку. Прибежал чуть живой, без одежды, весь побился и едва не утонул в реке.

А они по дорожке пошли к о.Феогносту. Отец Феогност имел обыкновение по ночам молиться в пещере. Возможно, устал от ночной молитвы, прилег в своей келье отдохнуть — Бог знает — но как лежал он, скрестив на груди руки, так и остался: они в сердце ему выстрелили. Красноармейцы обыскали кельи, надеясь найти деньги, но, не найдя ничего, ушли.

Отец Пахомий, ночуя в городе, видел во сне, как на скит напали эфиопы.

На другой день приехали милиционеры, посмотрели, разрешили хоронить. Вырыли могилу, покрыли ее досками и без гробов, завернув монахов в мантии, похоронили.

«А потом у нас отпевали, в скиту на Мохнатой сопке,— продолжает м.Магдалина.— Отец Анатолий отпевал. Как он плакал, о.Анатолий! И сорок дней служил на Медео в келье о.Серафима, которую батюшка сам выстроил. И во всех церквах, которые в городе были, служили сорокоуст. Везде каждый день обедня шла, потому что их очень чтили все.

На сороковой день по смерти батюшек дочь моей сестры Евдокии Волковой, семью которой о.Серафим часто навещал, восьмилетняя Стефанида, перед пробуждением видела сон: идет о.Серафим с радостным сияющим лицом, впереди его — горящая свеча на подсвечнике, а сзади, тоже очень радостный, идет о.Феогност. Одеты они были в том, в чем похоронены — о.Феогност в подряснике, на о.Серафиме поверх подрясника легкий полушубок, который он надевал в ночь убийства, укрываясь от горной прохлады. Шли они на поклонение Господу.

В этот момент мать разбудила девочку, и та заплакала: «Мама, их встречали Ангелы, но ты не дала мне досмотреть, как Господь даст им новую одежду».

Убийц нашли, но военный трибунал судить их отказался. Сказали так: «Они убили монахов, а монахов мы и сами убиваем». Впоследствии эти трое совершили другие преступления: убили в городе несколько человек. Их судили и приговорили к расстрелу».

Монахиня Магдалина вспоминала:

«Незадолго до гибели отца Серафима сидели мы: Александра, Татьяна, Дарья, я и батюшка — в цветнике, у поклонного креста на Мохнатой сопке. Отец Серафим в этот день сказал нам: «Сестры, вы после меня великие скорби понесете». Дал он нам Святые Дары, вложенные в небольшую коробку, зашитую в матерчатый чехол с лямкой для ношения на груди, и сказал: «Когда будете в тюрьме и вам станет известно, что там есть священник, напишите на бумаге свои грехи и тайно передайте ему, чтобы разрешил. Когда разрешит, прочитайте молитвы, какие будете помнить, и, взяв ложечкой Святые Дары, причаститесь».

Несколько лет Святые Дары хранились у меня под окладом иконы. А когда в начале тридцатых годов нас всех четверых арестовали и погнали в Коми-край, мы взяли их с собой, и, терпя все тяготы тюремной жизни, имели большое духовное утешение, приобщаясь Святых Животворящих Таин».

Провидя свою кончину, о.Серафим говорил своим духовным дочерям: «Меня не будет. Я буду здесь похоронен, а вы каждый год ходите ко мне на могилу». Монахини, инокини и прихожане выполняли это послушание. Каждый год, идя на могилу, они заходили на пасеку. Старик-пасечник завещал своим детям: «Тех, кто идет на поминки, поить чаем, наливать мед и давать столовые ложки — пусть ложками мед едят и их поминают».

Время сокрыло от нас труды и духовные подвиги отца Феогноста. Мы не имеем его биографических данных. Люди, знавшие его, и его духовные чада давно перешли в мир иной. Но Господь дал ему кончину праведную, мученическую. В одной могиле лежит он с отцом Серафимом и вместе с ним увенчан мученическим венцом в царствии Божием.

тец Пахомий, о.Ираклий и о.Анатолий после всего случившегося жить в скиту не остались. Со временем кельи монахов были разобраны на дрова и сожжены угольщиками, на их месте остались ямы.

Монахини и послушницы, по причине гонений со стороны властей, вскоре вынуждены были оставить скит на Мохнатой сопке и вернуться обратно в город. После их ухода завалилась подземная церковь.

На могиле преподобномучеников Серафима и Феогноста в 1950-е годы. Вторая слева стоит монахиня Магдалина.

Иеромонах Анатолий после 1921 года некоторое время жил в Верном, служил во Всехсвятской церкви Иверско-Серафимовского монастыря, которая еще некоторое время после закрытия обители была действующей. Там же управлял хором, писал музыку.

Монахиня Магдалина рассказывает:

«Мы часто к нему приходили. Придем, а он нам скажет: «Послушайте-ка, что спою». И станет петь и на аккордеоне играть. А то рассказывал, как мыша к нему приходила, мышу он кормил. «Сижу,— говорит,— за столом, смотрю — идет. Я ей хлебушка на землю. Интересно — мыша!»

В середине 20-х годов о.Анатолий ушел в Сухуми, где жил также в горах. Вел переписку с верненскими монахинями. Вскоре ими была получена весть с Кавказа об аресте и расстреле отца Анатолия.

Монах Ираклий (в миру — Сергий Матях) впоследствии жил в Талгаре в семье старосты талгарской церкви И. Д. Дмитриева. В доме жить отказался и построил себе келью в саду. Очень любил детей Дмитриева. Бывало, играет с ними, забавляется, потом закроет лицо руками: «Прости, Господи!» — и смеется. К нему иногда приходили верненские монахини Евфалия, Дорофея, Магдалина и инокини Александра, Феодора, Мариамна, Татьяна. Любили все вместе сидеть вечерами в саду под яблонями и петь псалмы и духовные канты.

Отец Ираклий часто надолго уходил в горы молиться. В 1928 году семью Дмитриева арестовали и отправили в ссылку на Аральское море. Перед арестом о.Ираклий ушел на побережье Иссык-Куля в киргизские горы. До ухода туда принял схиму. В горах он поставил себе келью и некоторое время жил в уединении.

Последние годы его жизни прошли в поселке Сазановка (ныне Ананьево) Иссык-Кульской области, расположенном в 10 км от разоренного Свято-Троицкого монастыря. Старожилы этого села до сего дня хорошо помнят невысокого седого старца, которого знали, будучи детьми. Научаемые родителями, они почитали его при жизни и продолжают сохранять благоговейную память о нем по его смерти, совершая совместно со священником сельской церкви молитвы на его могиле и заботливо оберегая ее. Об обстоятельствах прихода в Сазановку о.Ираклия рассказала Наталья Мироновна Дубинина:

«В начале зимы 1928 года мой отец Мирон Дубинин ехал по горам верхом на лошади. Вдруг он услышал стон. «Господи,— подумал он,— что за зверь?» Прислушался — нет, стонет человек. Он поехал на звуки стона и обнаружил келью и в ней человека. Это был о.Ираклий. На нем была обветшалая разорванная одежда и надвинутая на глаза шапка. Отец Ираклий, увидев моего отца, испугался. «Не бойтесь, не бойтесь!» — сказал отец. Он понял, что перед ним монах (после разорения монастыря в горах скитались монахи).

Отец успокоил батюшку и спросил о причине стона. Тот показал ему покрасневшую воспаленную руку, в которую вошла большая заноза. Он плакал от боли. Отец с трудом уговорил о.Ираклия поехать с ним в село (если бы не больная рука, он не вернулся бы в мир), сложил в узелок его книги и вещи, посадил батюшку в седло, сам сзади сел, привез домой и велел маме истопить баню. Пока мама ее топила, батюшка ходил по двору, не находя себе места от боли. Ночью мама сшила для него новую одежду из холста. Утром отец запряг бричку и повез о.Ираклия к фельдшеру. Фельдшер вынул из руки занозу, отец привез батюшку домой и он, бедненький, лег и заснул.

У нас в саду стояла кухня, как сарайчик. Отец позвал брата и быстро-быстро они эту кухню отремонтировали, образа повесили, лампадку, поставили столик, кровать, и о.Ираклий стал в ней жить.

Помню, однажды в середине зимы выпал обильный снег, и мы с братьями разыгрались в снежки. В это время батюшка вышел из кельи, и мы нечаянно попали в него снежком. Он улыбнулся. Нам понравилось, что он улыбнулся, и мы начали его снежками бить. А он стоял и смеялся. Мама из дома выскочила, стала нас хлестать, а батюшка ей: «Евдокия, Евдокия, успокойся, Господь с тобою! Это же дети, в них Ангел взыгрался!»

Слух о том, что у нас живет старец-схимник, быстро разнесся по округе. К о.Ираклию стали приходить люди, просить его совета и святых молитв. Что приносили ему, он все отдавал нашей маме. Сам из кельи выходил редко, только в местную церковь ходил, где священником был о.Исаия Горборуков, и в соседнее село Семеновку, где служил архимандрит Геннадий (Лобачев), бывший благочинный Иссык-Кульского монастыря, с которым батюшка прежде в монастыре подвизался.

Мама иногда делала уборку в келье батюшки. Она заметила, что его кровать всегда одинаково заправлена. И (грешные мы люди!) любопытно ей стало. Вдвоем со снохой сели они ночью под окном кельи и досматривали, ложится батюшка спать или нет. А он стоит в святом углу, молится, молится, потом сядет на лавку, подремлет немного, соскочит — и опять молится. И так до утра.

Великим постом наш отец говел, и мы вместе с ним. Отец Ираклий ночью придет, разбудит отца: «Мирон Николаевич, вставайте, молитву надо выслушать». Отец-то стоит, молится, а я стою, дремлю.

Батюшка часто беседовал с отцом, я иногда прислушивалась к их беседе. Помню, о.Ираклий говорил: «Я великий грешник!» Отец спрашивал: «Батюшка, в чем же Вы грешны?» — «Всех побили, когда киргизский бунт был, а я, грешник, спрятался».

В 1929 году стали нас раскулачивать, обыски делать. Начали допытываться: «Что за старик у вас живет?» «Это мой дядя» — отвечал отец, когда чужие приходили. А после свои пришли, знают, что никакого дяди у отца нет. Мы побоялись ареста, и о.Ираклий ушел жить к двоюродному брату отца Андрею Дубинину. А отца, за то, что был верующий и не вступал в колхоз, посадили в тюрьму, и из тюрьмы он уже не вернулся».

Дочь Андрея Дубинина, Марина Андреевна, об о.Ираклии вспоминает:

«Когда разгромили Мирона Дубинина, мой отец Андрей Дубинин взял о.Ираклия в нашу семью. У нас за домом стояла деревянная избушка, и батюшка в ней поселился. Он небольшого росточка был, носил подрясник. Нас девять детей было у отца с матерью. С утра до вечера родители работали в поле. А мы, дети, стучимся в дверь батюшкиной кельи: «Дедушка, мы кушать хотим!» «Сейчас, детки, сейчас,— отвечал он,— обождите, молитву закончу». Потом он выходил и сажал нас за стол. Мы пообедаем, он уберет за нами и снова в келье затворяется. Если батюшка что говорил, то духовное, для назидания. Помню, маме он говорил: «Мария Петровна, подумайте, какая жизнь будет! Мы ведь идем, как по ступенькам, чем дальше, тем тяжелее!»

Отец Ираклий не долго у нас прожил. Отца моего стали терзать за то, что в колхоз не вступил, и батюшку забрали к себе Бочарниковы. А отца вскоре посадили на 10 лет».

Бочарникова Любовь Сергеевна рассказала о жизни батюшки в их семье:

«После того, как в 1929 году раскулачили Андрея Дубинина, мы взяли о.Ираклия в нашу семью. Жили мы очень бедно. Изба была у нас ветхая, в ней одна комната и печь, на которой мы спали. Отец хотел построить для батюшки келью, но о.Ираклий не дал на это согласия. У нас закром был, из досок сколоченный, в котором дверей даже не было, одна досточка отодвигалась, и только боком в эту щель можно было пролезть. Вот в этом закроме и поселился о.Ираклий.

Вместо кровати ему служил длинный стол, вместо постели — две дерюжки, из конопли свитые — на одной спал, другой укрывался. Печку батюшка тоже не разрешал себе ставить. Зимой, когда мама в избе печь топила, она собирала в ведро горячие угли и относила батюшке. Это было все его обогревание. Только в последние годы в его келье поставили железную печь.

Нас, пятерых дочерей, отец очень строго воспитывал. Когда, бывало, в наш дом заходил местный священник, отец на нас только цыкнет — и мы уже на печке в углу сидим, не шевелимся. И к о.Ираклию отец учил с почтением относиться и не тревожить его понапрасну. Батюшка нам как родной был. Кушал с нами из одной чашки, сидел за обедом всегда в святом углу, и без него мы никогда за стол не садились.

У него только и было время побеседовать с нами за столом. И вот, пока мы обедаем, он говорит нам о Боге, о святых рассказывает, о праздниках церковных. О себе он почти не рассказывал, помню только, говорил, что в монастырь его отдали ребенком, и он не знает своих родителей. И еще говорил, что он великий грешник: «Господь забрал всех моих братьев по духу, а я еще живу».

После трапезы он снова шел в свою келью и вставал на молитву. Молился он день и ночь. Утреню читает, потом обедницу, вечерню, полунощницу. Чуть передохнет — и снова молится. Люди ехали к нему со всех поселков, и родители всех привечали.

Отец наш не признавал советской власти, и когда стали организовывать колхозы, он отказался в них вступать. За строгую христианскую жизнь колхозники над ним издевались, его даже по фамилии не называли, а называли: «Бог!», на нас шипели: «Боговы дочки!» И за то, что мы верили в Бога, после тоже пришли раскулачивать. Отца связали, увели, но к вечеру отпустили. А из дома забрали все, что можно было унести, остались лишь голые доски.

Отец Исаия Горборуков

Отца Ираклия в это время дома не было, в его келью не зашли. Когда он вечером пришел, увидел, что нам и спать не на чем, принес из кельи свои две дерюжки, нас, детей, укрыл ими и сказал: «Ну вот, ребятушки, ложитесь, спите, а мы посидим. А завтра — что Бог пошлет, помогут люди». И до утра он сидел и беседовал с моими родителями о житии святых, об их терпении, незлобии, кротости. Утром, и правда, пришли родственники, односельчане и принесли нам всего понемногу.

Помню, в те годы у нас воинствовали обновленцы. В нашей округе остались два православных священника: иерей Исаия Горборуков (в то время из нашего села переведен в село Покровку) и архимандрит Геннадий (Лобачев) в селе Семеновка. Отец Ираклий был духовно близок с ними. Часто они втроем собирались в нашем доме и вели беседу. Они говорили о том, что к 37-му году монашеский чин будет уничтожен, а в 40-м году свершится какое-то событие. Отец Геннадий говорил: «Мы все в 37-м году погибнем, а ты, Сергей,— обращался он к отцу,— всех нас переживешь. Но после нас останутся волки в овечьей шкуре». И о.Ираклию говорил: «Ты с нами умрешь в 37-м году».

Когда наступил 37-й год, был арестован и посажен в тюрьму о.Исаия. А в Чистый четверг того же года, когда люди после службы с огоньками вышли их храма, был арестован о.Геннадий. После их ареста о.Ираклий запретил нам ходить в церкви — все они были обновленческими (то есть, в них служили волки в овечьей шкуре, как говорил о.Геннадий).

Отцу Ираклию было открыто, что он умрет на Вознесение Господне. И к этому сроку он попросил сшить ему новый костюм из синего домотканого холста. А маме сказал, чтобы в этом костюме его похоронили.

Помню, в тридцать седьмом году перед Вознесением в нашем саду зацвели яблони. К вечеру, накануне праздника, о.Ираклий вышел из кельи. Мы с сестрами подбежали к нему, и он сказал: «Ну, ребятушки, пойдемте погуляем. И мы пошли в сад. Там мы, дети, заигрались, а батюшка прилег под яблоней. Вдруг слышу, он кричит: «Ратуйте» — («Спасите!» — значит по-белорусски). Я побежала домой, отцу говорю: «Тятя, что-то батюшка кричит». Отец кинулся в сад. И я уже не помню, как батюшку подняли, как в дом принесли.

У него лопнула грыжа, хотя никто не знал о его болезни, и он никогда не жаловался. Больше отец ни на минуту от батюшки не отлучался, сидел у его ног до самой кончины. Батюшка умер в день Вознесения Господня. Он до последней минуты был в сознании, в момент смерти окликнул отца, сам крестообразно сложил на груди руки, сделал последний вздох, сжал губы и закрыл глаза. Всю жизнь потом отец благодарил Бога за то, что удостоился видеть кончину праведника.

Раньше у нас так хоронили: выкапывали могилу, в ней делали подкоп в сторону и в этот подкоп ставили гроб. И когда могилу закапывали, земля на гроб не попадала. Такую могилу и для батюшки приготовили. На его похороны съехались жители всех окружных сел, все, кто батюшку знал. И хотя время было страшное, люди шли и пели, когда батюшку понесли на наше местное кладбище. А священников не было, и некому было его отпеть.

Могилы схимонаха Ираклия и С.Ф. Бочарникова на кладбище села Ананьево (Сазановка)

Наш отец, как и сказал архимандрит Геннадий, всех их пережил. Он скончался в 1975 году. И когда мы, пятеро сестер, собрались у гроба отца, Вера, старшая сестра, сказала: «Давайте, схороним отца в батюшкину могилу, чтобы, поминая отца, всегда поминать батюшку. Мы умрем, но наши внуки будут помнить деда и сохранять обе могилы». Все согласились с этим. Мужчины пошли на кладбище, выкопали могилу и обнаружили стоящий в подкопе совершенно неистлевший гроб о.Ираклия. Он был, как новый, хотя прошло уже 38 лет.

Память о схимонахе Ираклии, архимандрите Геннадии и иерее Исаии до сих пор жива в Иссык-Кульской области. Их называют в нашей округе «три столпа Православия».

Архимандрит Геннадий (Лобачев), благочинный Иссык-Кульского монастыря, при нападении на монастырь киргизов, во время киргизского бунта в 1916 году, остался жив, так как в это время находился по хозяйственным делам в селе Тюп. В дальнейшем при установлении советской власти его неоднократно арестовывали, но, подержав в тюрьме, отпускали. Последний его арест был в Чистый четверг 1937 года. Отец Геннадий был посажен в тюрьму г.Пржевальска. Там претерпел допросы и издевательства. Затем на него надели длинный киргизский халат, на голову — венок из волосяной веревки (вроде тернового венца) и через двор тюрьмы повели к месту расстрела. Вскоре послышались выстрелы. Больше архимандрита Геннадия никто не видел.

Храм Казанской иконы Божией Матери в с. Ананьево (совр. снимок)

Иерей Исаия Горборуков после ареста в 1937 году был осужден и сослан. По истечении срока ссылки вернулся в село, но был арестован и сослан вторично. Из этой ссылки не вернулся. Жив его брат — протоиерей Симеон Горборуков, служивший диаконом в селе Семеновка вместе с архимандритом Геннадием. Впоследствии много лет служил священником в церкви села Ананьева. В настоящее время по возрасту находится за штатом, помогает в церкви села Ананьева в качестве псаломщика.

Иеромонах Пахомий, в миру — Русин Прохор Петрович, родился в 1880 году в селе Генеральщино Курской губернии. В 1910 году приехал в Верный, до этого 3—4 года жил послушником в Петропавловском монастыре Черниговской губернии. После приезда в Верный поступил в Иссык-Кульский монастырь, где был пономарем, звонарем, затем получил монашеский постриг и примерно в 1914 году получил сан священника. После 1921 года некоторое время тайно жил вместе со странником Виктором и схимонахом Тихоном в скиту на горе Горельник в районе Медео. Изредка приходил в город, останавливался у монахинь. Был очень молчалив.

А. Нагибина рассказывала:

«Придем, бывало, после всенощной, чаю попьем. Матушка Евфалия просит его: «Отец Пахомий, скажите два-три слова, скажите живое слово для спасения души!» А он: «Кхе... кхе... Сестры, молитесь. Читайте Иисусову молитву».— И все.

В скиту на Мохнатой сопке. В верхнем ряду крайний справа - Иеромонах Пахомий, третья в этом же ряду - монахиня Магдалина. Снимок 1920-х

Или служит в келье на Медео. Сестры просят: «Отец Пахомий, сегодня такой праздник, ну скажите несколько слов!» Он только и скажет: «Сестры, молиться надо, истинно молиться надо. Иисусову молитву не нужно забывать».

В конце 20-х годов, когда были сильные гонения, о.Пахомий ушел с Медео и жил в городе у разных людей. Тайно служил, венчал, отпевал на дому. Часто ходил с монахинями на Аксайскую могилу.

А. Нагибина вспоминает:

«Как поднимемся на гору, перво-наперво панихиду отслужим. Потом отдохнем, поужинаем и сядем у могилы на поваленные ели. И, сколько я помню, всегда были ясные ночи. Сидим мы на бревнышках, и поют сестры. Долго поют. А певчие были еще монастырские, хорошо пели. Потом вечерние молитвы почитаем, наломаем ельника, набросаем на землю, и спим на этих лапах. Какой там сон! — только вздремнешь чуть-чуть. Утром обедницу служил о.Пахомий. Проповеди говорить он не мог. Он плакал, всегда плакал. Потом прокашляется и скажет: «Господь прибрал их, а я все мотаюсь. А как было бы хорошо и мне вместе с ними... Да вот, не сподобился».

В 1935 году о. Пахомий был арестован и посажен в Алма-Атинскую тюрьму, где претерпел издевательства и в 1936 году был расстрелян.